Будущее России — в науке!

Его любимое время года — осень. Отдых — дача. Музыкальные пристрастия — Бах и Вивальди. Увлечения — шахматы, «хорошо освежают мозг». Из современных писателей читает Л. Улицкую и Д.Рубину.

Но главное для директора НИИ физической и органической химии Южного федерального университета, доктора химических наук, академика РАН В.И.МИНКИНА — наука. О ней мы ведем разговор с Владимиром Исааковичем.

— Как чувствует себя современная отечественная наука?

— Общее состояние тяжелое. Это связано со многими причинами и, главным образом, как мне представляется, с тем, что на властных этажах понимания роли науки в обществе, ее значения в экономике, основанной на знаниях (что сегодня провозглашается на всех уровнях), недостаточно. Отчасти это выражается в том мизерном финансировании, которое она получает. Давайте сравним эти категории с тем, как относятся к науке, как ее поддерживают в ведущих странах мира. В США, например.

— Мы не можем равняться с Америкой в абсолютных цифрах.

— Тем не менее. Президент Обама в программе развития страны, вывода ее из кризиса главным тезисом провозгласил трехкратное увеличение финансирования науки. По его словам, наука — это научный капитал. Она — основа экономики, промышленности, социальной сферы. Благодаря ее достижениям мы преодолели перевал от феодального общества к тому, что имеем сейчас: спутники, космос, телевидение… Все это вышло из научных лабораторий и уж потом стало технологиями. Суть инновационного процесса в триединстве. Настоящие инновации начинаются с научных открытий, результатов, которые на следующем этапе преобразуются в технологии, и лишь после этого технологии производят реальные продукты. Соотношение средств, которые надо вкладывать в эти процессы, примерно 1:10 или даже 100%. Причем наука занимает один или доли процента от конечного результата. Но без этого никакие реальные инновации, если мы говорим о них как о чем-то прорывном, не могут состояться. Когда я несколько резковато отзываюсь о том, что у нас недостаточное понимание роли науки, ссылаюсь, в частности, на очень значимую программу «Роснанотехнологий».

— Что вызывает сомнения?

— То, как представляется ее реализация. Ведь что такое нанотехнологии? Они основаны на материалах, содержащих наноструктуру, которая имеет элементарные размеры — от 1 до 100 нанометров. Это не просто миниатюризация. Когда вещество доходит до такой степени размерности, то проявляются совершенно новые, квантовые эффекты, отсутствующие в макроматериалах. И это дает колоссальные, необозримые возможности для создания очень ценных и важных материалов. За шесть лет в программу будет вложено 6, 6 миллиарда долларов. Это огромные деньги, точно сравнимые со средствами, которые американцы в 2001 году вложили в программу «Нанотехнологическая инициатива». Но в нашей программе финансироваться будут только те работы, которые прямо выводят на создание продукции. А на фундаментальную, базовую науку никаких средств выделяться не будет.

— Что за этим стоит?

— Простая истина. Продукты, которые будут выпускаться без привлечения исследований, результатов фундаментальной науки — это уже продукты вчерашнего дня. Недавно мне довелось общаться с крупнейшим специалистом по российской науке, профессором Массачусетского и Гарвардского университетов Лореном Грэхемом, которому поручили в национальной академии США сделать доклад о российской программе Роснано. Почему американцы заинтересовались и, возможно, немножко заволновались? Потому что программа позиционируется как некий прорывной элемент, который выводит нашу экономику на совершенно новый уровень. Грэхем прислал мне свой доклад, попросил к нему комментарии и с некоторым удивлением отметил: «А что финансируется…» Имея в виду, что средства отпускаются на такие проекты, как производство наночернил, режущие, абразивные инструменты, материалы для солнечных батарей. Каждый из десяти проектов сам по себе важен и имеет солидное финансирование. Но, как пишет Грэхем, Россия была всегда успешна, когда концентрировала усилия в одном, четком направлении, и туда направляли силы и науки, и производства. Возьмем атом, космос, спутники… Нынешние проекты — как бы игра с растопыренными пальцами. И в этом отношении недооценка, непонимание науки вызывают удивление. В США на науку направляется 3% от валового внутреннего продукта. Во всех развитых странах — от 2 до 4%. В той же Германии — около 3%. В Израиле — 4,6%. У нас — 1,07%. Причем вложения в науку сопровождаются разговорами о том, что у нас такая наука, что она ничего не дает. Вторая причина, по которой возникают подобные утверждения, в том, что у нас производство чисто сырьевое, нет востребованности в науке, практически нет заказов хай-тековской промышленности.

— Что тогда есть?

— Хорошая прикладная наука в области нефтяной и газовой переработки. Понятно, где конкуренция, там есть спрос на новые разработки. Но он исходит не от науки, которая, скажем, имеет новые результаты. К примеру, наш институт уже много лет занимается разработкой элементной базы для молекулярного компьютера. Если он будет создан, а он будет создан и, думаю, к сожалению, не у нас, то теоретически он в несколько десятков миллиардов раз будет производительней современных компьютеров. Последние подошли к пределу своих физических возможностей. Одна из причин — мощный современный компьютер выделяет огромное количество тепла. Для работы супер-компьютеров требуются гигантские электростанции типа Саяно-Шушенской. Молекулярный — заменяет кремневую базу, твердые транзисторы на «умные» молекулы. Это то, чем мы занимаемся.

— В чем преимущество «умных» молекул?

— Это молекулы, которые могут существовать в нескольких стабильных состояниях, и переключения между ними те же, что переключения между нулем и единицей. Первые многослойные элементы оптической памяти, которые многократно превосходят по емкости обычные, были созданы на соединениях, полученных в нашем институте почти десять лет назад. Но спроса у нас на производство таких вещей нет, и в итоге все это выпускается фирмами США и других стран. Другой пример. В нашем НИИ собрано несколько сот отечественных и международных патентов на биологически активные вещества, являющиеся потенциальными лекарственными препаратами. Многие из них прошли клинические испытания и готовы к внедрению, но отечественная фармацевтическая промышленность не востребует их. Мы 80% лекарственных препаратов закупаем за рубежом.

— Кто в этом заинтересован?

— Заинтересованы лю­ди, которые находятся в экономических сферах, и обвинять их в этом нельзя. У нас плоская шкала налого­обложения. Люди, которые получают сверхдоходы, платят налог в процентном отношении ровно столько, сколько платит, извините, бомж. Недавно в РАН академиком Нигматуллиным были разработаны материалы, из которых следует, что, если бы в США была плоская шкала налогообложения, то бюджет США был бы в 2,5-3 раза меньше того, что имеется. О какой мощной армии, какой поддержке науки могла бы идти речь? А у нас плоская шкала. Наши олигархи, частный бизнес не заинтересованы в финансировании науки. Зачем она им? Их даже нельзя осуждать, потому что в рамках существующей структуры они поступают правильно. Скажу больше, наш институт  посещали представители многих частных предприятий, в том числе крупных банков. Интересовались разработками и готовы были взять на себя финансирование. Мы им предлагаем те же антидиабетические препараты, которые прошли клинические испытания, на них имеются патенты США, Франции. Они понимают, что получат отдачу только тогда, когда этот препарат запустится. В этом случае отдача будет гигантская, потому что в области фармацевтики это самый прибыльный бизнес. Но он прибыльный тогда, когда есть крупный, как у фирм Запада, капитал, можно вкладывать деньги и годами ждать, когда будет отдача. У нас по-другому. Нужно быстро реализовать деньги и как можно быстрее получить отдачу. Сейчас, кстати, руководство страны выбирает некое новое направление для того, чтобы более тесно увязать научные разработки с производством. И предполагается, что финансироваться будут уже не научные учреждения, а заводы, предприятия, которые связаны с наукой. Они, вроде бы, лучше знают, что из разработок необходимо, чтобы быстрее реализовать продукцию. Хотя я считаю неправильным ставить науку в такое положение. Государство, которое позиционирует себя как держава — Россия другой быть не может, — обязано поддерживать фундаментальную науку. Уровень фундаментальной науки — точный уровень государства. А он, к сожалению, падает. Сегодня финансирование российской науки в 20 раз меньше, чем в СССР.

— И в советские времена ученые жаловались, что денег мало…

— Что значит мало? Российский профессор — самый низкооплачиваемый в мире. Нигерия, Конго, Гана платят ученым в разы больше. Российский преподаватель вуза — самый загруженный в мире. Нагрузка профессора — 500-600 часов, доцента — 900. На науку преподавателю отводится планами Минобра не более 100 часов в год. Это 15 минут в день. О какой науке может идти речь? В этом направлении должны быть какие-то кардинальные изменения, совершенно другое понимание роли науки. Еще одна проблема. Наука катастрофически стареет. Есть лихорадочные усилия в виде грантов поддержки молодых ученых. Кстати, наш институт в этом отношении очень успешно работает. Наши доктора, кандидаты наук получают президентские гранты. Из шести аспирантов Южного федерального университета, получивших правительственные гранты, наших — трое. Проекты семи молодых ученых — сотрудников института получили финансовую поддержку российско-американской программы «Фундаментальные исследования и образование». Все это хорошо. С другой стороны, нельзя не согласиться с президентом Российской академии наук Юрием Сергеевичем Осиповым, который сказал, что пока молодые ученые не будут видеть, что их профессора и старшие преподаватели могут своим трудом обеспечить достойную жизнь себе и своим семьям, у нас будет продолжаться отток мозгов, уход молодых ученых из науки.

— Это одна из острых проблем.

— В  своем  последнем интервью академик Гинзбург назвал несколько условий, при которых возможно поднять нашу науку. Это — достойная зарплата научным сотрудникам, возможность получить жилье. Вопрос обеспечения жильем, особенно молодых ученых, стоит остро. Минфин и Министерство образования и науки России так регламентируют средства, что ни копейки мы не можем потратить на то, чтобы предоставить им жилье. Недавно мы проводили заседание кафедры, заслушивали замечательный доклад нашего молодого коллеги, который получает на кафедре 4,5 тысячи руб­лей. Он собирается уходить из института. И мы не можем его задержать. А ведь у нас НИИ при университете — это самая реальная форма для интеграции науки и образования. Мы имеем возможность брать лучших студентов, которые рука об руку работают с нашими исследователями. Потом они переходят в магистратуру, аспирантуру. Но мы теряем их. Они уезжают за рубеж, уходят в бизнес. Ведь вот еще какая проб­лема. Разрыв поколений. Осталось лет пять, когда ученые старшего поколения еще могут передать молодежи свои знания и опыт. На это, кстати, обратили внимание ученые в своем письме к президенту. У нас в институте разница между старшими и совсем молодыми учеными — 20, 30, 40 лет. И этот разрыв мы пока никак не ликвидируем. Здесь должны быть какие-то системные, серьезные изменения. И это не просто вливание денег. Да и теми финансами, которые передаются правительством, университет самостоятельно не может распоряжаться. Эти средства у нас разделяются на три вида расходов. Первое — ремонт. Как он ведется, вы видите… Хотя в наш институт вложено на ремонт, кажется, не менее 70 миллионов рублей. Если бы половину из них отдали в распоряжение моему заместителю, институт был бы отремонтирован. Второе направление — оборудование. Единственное, пожалуй, что удалось сделать. И третье — это повышение квалификации. Чтобы повысить квалификацию, университет должен был по двадцать-тридцать человек отправлять в Австралию, США, Китай, Мексику… Тысяча командировок. Когда руководство университета обратилось в высшие инстанции с просьбой хотя бы часть денег оставить на приобретение квартир для лучших молодых ученых, Минфин, Минобразования и науки отказали.

— О каких перспективах в развитии науки можно тогда говорить?..

— Перспективы видны лишь издали. Но самое главное, те, кто идет в науку, приходят в нее не за деньгами. Таких людей — небольшой процент. Именно их надо выявлять и поддерживать. От них, особенно молодежи, зависит, какой будет наша российская наука и, соответственно, экономика, промышленность, как у нас пойдут инновации через пятнадцать-двадцать лет. Остается надеяться, что динамика развития науки будет все-таки положительной.

• Свежий номер (№107-109)
• Точка зрения
• Наша Победа
• Власть
• Земля и люди
• Экономика и бизнес
• Ваше право
• Коммуналка
• Социальные проблемы
• Здоровье
• Потребитель
• Молодежь
• Образование
• Культура
• Спорт
• Криминал
• Экология
• Пресс-кульбит
• Фоторепортаж
• Коротко
• Законодательные акты

• О газете
• Контакты
• Рекламодателям
• Подписка
• Наши проекты
• Наши партнеры
• Форум